Фонд  

   "Дети ВОВ"

                                   ВОСПОМИНАНИЯ

   Членов РООпв "Дети Великой Отечественной Войны" 

               Дети Великой Отечественной Войны - блокадники.

 

"Принеси мне горсточку чистой воды
Нашей Невской студеной воды
И с головки твоей золотистой
Я кровавые смою следы.
(А, Ахматова)


http://i053.radikal.ru/0910/15/209056f12820.jpg

 

                       Эвакуация детей из Ленинграда                       (Монтсеррат Роиг)

Эту главу я начала писать весной на Средиземноморском побережье. Звучала музыка Шопена, один из его полонезов. Мой шестилетний сын рисовал военный корабль. «Почему ты рисуешь военные корабли?» – спросила я его. От ответил: «Потому что они мне нравятся». Тогда я показала ему книгу, в которой были рисунки военных кораблей, пикирующих самолетов, рушащихся домов, вырывающихся из окон языков огня, направивших стволы в небо зениток. «Смотри, – сказала я сыну, – это нарисовали дети, которые видели войну. Такие же дети, как и ты». Перелистывая эту книгу, мой сын остановился на рисунке, сделанном семилетним мальчиком. На нем были изображены прикрываемые самолетами и взбирающиеся на холм танки. Тогда сын спросил меня: «Неужели дети тоже умирают на войне?» И я ответила: «Да, на войне умирают и дети». Сын вернулся к своему занятию. Он старательно срисовывал картинки из книги. Потом он задал мне еще один вопрос: «Почему на танках и кораблях дети нарисовали красные звезды?» И я рассказала ему о детях войны, о детях Ленинграда. Он выслушал меня и сказал: «Я не люблю войну: на войне плохие люди бросают бомбы и умирают дети».

              Мой сын родился в мирное время, и войну он знает только по рисункам в книжке. Тогда как дети Ленинграда рисовали то, что видели сами. Это станет участью вьетнамских детей. Маленькие ленинградцы рисовали с натуры и прекрасно знали, как выглядит фашистский самолет, зенитная пушка, пылающий дом. Они знали, как выглядят руины и обуглившиеся деревья на черной земле. Им не нужно было ничего выдумывать. И они не играли в войну. Один из тех, кто пережил блокаду, писал в «Комсомольской правде»: «Баталии понарошку – самый надежный признак мира. Блокадные дети – маленькие реалисты! – играли в хлебные карточки, в столовую, в магазин. Но играли они редко. Чаще просто лежали под одеялами, инстинктивно сберегая силы...»

За водой. Дети блокады, какими они были? Как жили? Несомненно, эти 900 дней не могли не наложить глубокий отпечаток на всю их последующую жизнь. Им не было дано когда-либо понять, что такое детство – потерянный рай взрослых или реальность. Я вспоминаю беседу с известным советским актером Роланом Быковым. Речь шла о театре и кино для детей. «Если бы мы внимательно изучили день ребенка, мы бы увидели, что он длиннее дня взрослого человека. Если бы нам удалось проникнуть в тайну гармонии ребенка, понять, как он познает мир, как учится говорить, это были бы открытия намного значительнее, чем разгадка тайн космоса. Ведь познавая мир, ребенок как бы заново повторяет весь путь, проделанный человечеством». Изучить день блокадного ребенка, проникнуть в детство человечества и тех взрослых, которые сейчас рассказывают мне о том времени... Какими они были? Как жили? Что чувствовали? Книгу с рисунками детей блокады мне подарил художник Крестинский. В письме ко мне он мечтает: «Когда-нибудь мы будем бродить с Вами по Ленинграду и Вы попытаетесь представить себе, как я – теперешний Ваш спутник, – маленький робкий мальчик, едва передвигавший ноги от слабости, в нескладном зимнем пальто с чужого плеча и тяжелой шапке-ушанке, иду на базар, что на другом берегу Невы, чтобы обменять там на хлеб какие-нибудь вещи. Снаряды свистят над городом (люди уже привыкли к ним), некоторые падают в реку, ломая лед, и фонтаны тяжелой воды медленно подымаются вверх. ...Почему-то я запомнил, как выменял красивую мамину блузку на полбуханки хлеба. Запомнил покупательницу. Это была молодая женщина, румяная, аккуратно одетая и умытая и очень спокойная. Она взяла в булочной по карточкам буханку хлеба и попросила разрезать ее на две части. Половину дала мне. Еще я запомнил ее руки – чистые и гладкие, как были до войны у мамы, красивые руки. И что мне стало неловко за свои, грязные и синие от холода...»

Зенитное прикрытие Дороги жизни.  В музее «Дорога жизни» есть обличающая фотография: на ней в профиль изображен истощенный, стриженный наголо ребенок, У него безжизненные глаза уже ничему не удивляющегося старика. На худом теле выступают ребра. Седоусый доктор выслушивает его. Сопровождающий меня морской офицер показывает мне эту фотографию и говорит: «Глядя на нее, понимаешь, для чего был нужен Нюрнбергский процесс». На другой, очень известной фотографии мы видим светловолосую, длинноногую девочку, на лице которой, кажется, отпечатались все ужасы войны. В «Блокадной книге» рассказывается, кто снят на этой фотографии. Несмотря на истощение, малышка пытается прыгать, но распухшее колено мешает ей. Теплый солнечный день. Девочка держит за руку мать. Она знает, что после прогулки они пойдут в столовую. Она довольна, потому что слышала волшебные слова: «Мы пойдем есть». Дома девочка иногда садится на стул, берет маленький кошелек и рвет на кусочки лист бумаги. Это ее обычное занятие: так она ждет, когда ее позовут к столу. Как и все дети блокады, девочка почти не может есть. Живот у нее распухает. Поев, девочка снова садится на стул и снова рвет бумагу. Она упорно наполняет кошелек этими листочками. Она воображает, что это карточки на хлеб. Эту девочку звали Долорес. Так ее назвал отец, который воевал в Испании и которому это имя очень нравилось. Лев Толстой говорил: «Будто мне все еще пятнадцать лет и меня не оставляет мысль, что я понимаю непонятное». Понять непонятное... Можно ли понять то, что происходило с маленьким Игорем, который видел, как лишилась рассудка его мать? Об этом в «Блокадной книге» рассказывает Мария Васильевна Машкова: «В числе детей, с которыми я уезжала, был мальчик нашей сотрудницы – Игорь, очаровательный мальчик, красавец. Мать его очень нежно, со страшной любовью опекала... А потом этот Игорь потерял карточки...

Невский проспект, жертвы артобстрела.  И вот уже в апреле месяце я иду как-то и вижу: сидит мальчик, страшный, отечный скелетик. «Игорь? Что с тобой?» – говорю. «Мария Васильевна, мама меня выгнала. Мама мне сказала, что она мне больше ни куска хлеба не даст». – «Как же так? Не может этого быть!» Он был в тяжелом состоянии. Мы еле взобрались с ним на мой пятый этаж, я его еле втащила. Мои дети к этому времени уже ходили в детский сад и еще держались. Он был страшен, так жалок! И все время говорил: «Я маму не осуждаю. Она поступает правильно. Это я виноват, это я виноват, это я потерял свою карточку». «Я тебя, – говорю, – устрою в школу» (которая должна была открыться) . А мой сын шепчет: «Мама, дай ему то, что я принес из детского сада». Я накормила его и пошла с ним на улицу Чехова. Входим. В комнате страшная грязь. Лежит эта истощенная, всклокоченная женщина. Увидев сына, она сразу закричала: «Уходи вон!» В комнате смрад, грязь, темнота. Я говорю: «Что вы делаете?! Ведь осталось каких-нибудь три-четыре дня, он пойдет в школу, поправится». – «Ничего! Вот вы стоите на ногах, а я не стою, Ничего ему не дам! Я лежу, я голодная...» Вот такое превращение из нежной матери в такого зверя! Но Игорь не ушел. Он остался у нее, а потом я узнала, что он умер. Через несколько лет я встретила ее. Она была цветущей, уже здоровой. Она увидела меня, бросилась ко мне, закричала: «Что я наделала!» Я ей сказала: «Ну что же теперь говорить об этом!» – «Нет, я больше не могу! Все мысли о нем». Через некоторое время она покончила с собой». Дети войны... Исхудавшие, серьезные лица, в глазах – вся скорбь земли. Эти дети слишком рано узнали жизнь. Еще не став взрослыми, они научились бороться и умирать. Мальчик Крестинский вместе с другими детьми осенью, когда еще не выпал снег, собирал в лесах под Ленинградом клюкву. «Мы шли по болоту, – рассказывал он, – ветер усиливался, нам было очень холодно, так как одеты мы были плохо, а укрыться было негде... Болото было большое, как море. По крайней мере, так мне тогда казалось». Детские дружины тушили пожары, вызванные зажигательными бомбами. Витя Тихонов был в одной из таких дружин. Он был так мал, что даже говорил еще плохо. Однажды он схватил зажигательную бомбу, температура которой превышала две тысячи градусов, и своими ручонками потушил ее. Когда его спросили, как он это сделал, мальчик ответил: «Я схватил ее за хвост и бросил в песок». Еще маленькие защитники Ленинграда ходили по квартирам и собирали бутылки. Их наполняли горючей жидкостью, и потом защитники Ленинграда поджигали ими танки. Собирали и осколки от бомб и снарядов. 17 августа 1943 года в ходе одного из самых жестоких в то лето артналетов фашисты произвели по городу две тысячи выстрелов. Многие из снарядов разорвались на территории Кировского завода. Дети собирали осколки и отдавали их рабочим на переплавку. Маленькие ленинградцы помогали также разносить почту по квартирам. Но сил у них было так мало, что они не могли подняться в каждую квартиру. Войдя во двор, они подавали пионерским горном сигнал, и жители дома сами спускались за почтой. ...Я побывала в одной из двух школ Ленинграда, в которых преподается испанский язык. В школе № 7 Петроградского района я беседовала с директором и учителями, а потом встретилась с ребятами из десятого класса. На прекрасном испанском языке десятиклассники рассказывали мне об основных событиях гражданской войны в Испании, о классических произведениях испанской литературы, о родном, горячо любимом ими городе. Эти ребята во всех своих проявлениях дети мирного времени. Они родились спустя много лет после войны, им был неведом голод, страх, смерть. Директор школы, учителя горячо говорили о будущем своих учеников, о развитии их способностей, о большой помощи общества и семьи в воспитании детей, «Мы хотим, чтобы они стали нормальными, самостоятельными людьми», – сказал мне один из учителей. Этим мальчикам и девочкам здорово повезло: по жизни их ведут взрослые, которые в детстве пережили войну.

Фашисты не жалели детей. В течение 900 дней осады гитлеровцы сбросили бомбы почти на 500 школ и детских садов. Но, несмотря на это, занятия продолжались: в 1942 году в Ленинграде работало 39 средних школ. В последний год блокады было открыто уже 123 школы. 3 ноября 1941 года за парты сели более 30 тысяч старшеклассников. Не раз урок прерывался налетом, и при звуке сирены ребята спешно спускались в убежище (их было 60 тысяч), занимались в бомбоубежищах, приспособленных под классы. В самое трудное время урок обычно длился 15 минут. Дети были настолько истощены, что должны были часто делать передышку. И все же весной 1942 года 532 школьника получили аттестаты зрелости. Крестинский рассказывает мне в своем письме, что однажды в школу, где он учился, попал снаряд и разрушил три этажа. «В тот момент мы были в убежище, и когда вышли, то увидели, что наша круглая печурка свешивается из пролома в стене и нашего класса больше нет. Сверху, словно красный снег, медленно оседала кирпичная пыль». Так блокадные дети вступали в жизнь. Один из переживших блокаду рассказывал корреспондентам «Комсомольской правды»: «Как-то вечером в руках мальчика Саши оказался первый том собрания сочинений Толстого из домашней библиотеки. В холодном городе, в выстуженном доме мальчик запоем читал книгу за книгой. Удары метронома и Толстой. Стынущая «буржуйка» и Толстой. Девяносто томов подряд – как спасение, как ежедневная добавка к невесомому пайку ленинградца». Уже упоминавшаяся мною Александра Косе в блокаду училась читать и говорить по-французски (по-русски она читала с четырех лет). Теперь девочке было девять, и от голода она почти полностью потеряла зрение, но все равно целые дни напролет читала книги. Особенно Александра запомнила «Дон Кихота» – издание с прекрасными иллюстрациями. «Квартиру мы обогревали книгами. Сначала пошли в ход журналы, потом – энциклопедия. Но книги классиков мы сберегли. А потом подошла очередь мебели. Все поглотила маленькая печурка». «Тогда же я прочитала и Пушкина, – рассказывает мне Александра. – Любовь к книгам спасла нас. Я, например, боялась спускаться в убежище и предпочитала остаться дома с книгой в руках. Книга помогала выстоять, сохранить душевное равновесие, она делала людей сильнее перед лицом тяжелейших испытаний». Серьезная и одновременно робкая, Александра Косе похожа на подростка, а вместе с тем излучает удивительную силу. У нее большие серые глаза, которые кажутся бездонными. Она прекрасно говорит по-испански, хотя никогда не бывала в Испании. Она переводила на русский язык Сервантеса, Кеведо, Унамуно и Валье Инклана. Мы разговаривали так долго, что не заметили, как на город опустились сумерки. В окно было видно темнеющее небо, серой пеленой растекающееся над Невой. Александра очень любит серый цвет... Она продолжает свой рассказ: «В понятие войны мы вкладываем опыт всего нашего поколения. В нем отражено и наше мировоззрение». Вследствие истощения, перенесенного в страшные месяцы голода, у Александры развилась сильная близорукость – 17 диоптрий. На коже у нее остались пятна, и она так же, как некоторые ее подруги, не может иметь детей.

Когда началась война, Александре было 6 лет. Александра вспоминает, как со страхом прислушивалась она к вою сирен, предвещавших бомбежку, как в оцепенении не могла отвести глаз от изуродованных тел людей, погибших под обломками зданий. Александра продолжает рассказ: «У меня есть подруга, которая в 14 лет видела такой сон: из белого, девственно чистого снега высунулась нога. Одна нога – и больше ничего. Через семь лет у нее родился первый сын. У новорожденного не было одной ножки. Многие из моих друзей, видевшие в блокаду обезображенные взрывами человеческие тела, не могут забыть их до сих пор. И у меня перед глазами все еще стоит такая картина: на детских санках везут труп. Из-под одеяла торчат ноги. Эта картина по нынешний день является мне в кошмарах». Александра вспоминает мать: это была женщина энергичная и решительная, она не захотела эвакуироваться из Ленинграда. Ей казалось совершенно невозможной мысль, что фашисты могут взять город. Она всегда была крепкой женщиной и во время войны даже была донором. Работала она медицинской сестрой. 900 страшных дней она пережила только благодаря своей сильной воле и огромному стремлению заставить себя выжить. «Я хочу дожить до дня победы, – упрямо повторяла она. – Я не умру во время войны назло Гитлеру». Блокада сильно подорвала ее здоровье. Она сильно похудела, и одна знакомая, вернувшись из эвакуации, даже не узнала ее. Потом болезнь обострилась, и в 1952 году мамы не стало. В блокаду мы жили недалеко от Смольного. Рядом находился большой военный госпиталь. Он и сейчас находится в этом же здании. Это была излюбленная цель фашистов. Район бомбили нещадно. Наш дом чудом остался цел. В нашей квартире, которая в то время казалась мне очень большой, было две комнаты и кухня. Но большую часть времени мы проводили в кухне, так как там было теплее. Я помню постоянное чувство голода. Ужасно хотелось фруктов. Мы с подругами придумали такую игру: стучали в стену и просили гиппопотама положить нам в живот яблоко. И мы внушали себе, что в животе у нас есть яблоко. Помню, что до войны у меня была любимая игрушка – лошадка с гривой (мне хотелось быть мальчиком). В те времена я кормила лошадку хлебом, а потом, в блокаду, нашла где-то завалявшийся, окаменевший кусок. Став школьницей, я участвовала в концертах для раненых солдат. Солдаты подкармливали нас, но мама не позволяла мне брать у них что-либо. Она говорила: «Им еда нужнее». Но как отказаться от ломтя хлеба с маслом и сахаром... Это было настоящее искушение. В осажденном Ленинграде дети собирали гильзы: они были такие красивые – медные, красновато-золотистые. И дети не понимали, почему взрослые не разрешают им играть гильзами... Мы никогда не выключали радио и жили от одного информационного сообщения до другого – мы ждали прорыва блокады. Когда появились первые пленные немцы, женщины давали им хлеб. Я спрашивала, почему мы не бросаем в них камнями. Мама объясняла мне, что это несчастные люди, обманутые и побежденные. И вдруг я увидела в немцах обычных людей, которых безжалостно обманули. «Увидела» я говорю с большой долей преувеличения: к тому времени близорукость развилась у меня настолько сильно, что я совершенно не различала их лиц. Страшно было признаваться самой себе в том, что у меня очень плохое зрение… Александра смотрит на свинцовую Неву и повторяет: «Я помню снег... везде только снег и ноги покойников... Моя мать отдала свое старинное коралловое ожерелье за сахар. Оказалось, что сахар был только сверху, а под ним – комок снега...» Воспоминаниям Александры нет конца...После прочтения «Дон Кихота» она с немым восхищением смотрела на тех возвращающихся с фронта солдат, которые выделялись высоким ростом и худощавостью. Отец тоже напоминал ей испанского идальго, и не только внешностью – он был настоящим рыцарем. Когда началась война, ему исполнилось 50 лет. Многие из его друзей, так же, как и он, евреев, погибли на оккупированной Украине от рук фашистов. Он работал экономистом на большом военном заводе, который находился на берегу Ладоги. Однажды он шел с другом по улице. Неподалеку разорвалась бомба. Его спутник погиб, а сам он навсегда потерял слух. «Мир словно лишился опоры. Каждый день мы видели одно и то же: разрушенные дома, обломки мебели, картин, разбитых детских колясок, торчащих из руин... Эти воспоминания наваливаются на меня всякий раз, когда я вижу подлежащий сносу дом. Во время бомбежки в щепки разнесло одно крыло Музея А. В. Суворова, который находился у Таврического сада. Глядя на обломки здания, я плакала. Мать утешала меня: «Не расстраивайся. Вот увидишь, после войны мы восстановим его». Так и случилось. Пришел день, когда кольцо окружения было разорвано, налеты прекратились, и война стала казаться нам такой далекой... Но одного я не забуду до самой смерти: блокадного Ленинграда в снегу и свешивающихся с детских санок ног покойника».

Бывшему шоферу, а сегодня журналисту и детскому писателю Вольту Николаевичу Суслову было 14 лет, когда началась война. Осенью 1941 года, придя в свою школу на Васильевском острове (мальчик учился тогда в восьмом классе), он увидел, что в ней разместился госпиталь. Из 200 его ровесников в школе осталось всего 24 человека. Большая часть эвакуировалась, о других вообще ничего не было известно. Школу перевели в убежище – помещение без окон. В ноябре 1941 года прекратилась подача электричества. Ребята занимались при свете коптилки – это был стеклянный пузырек, в который наливали хлопковое масло, а в горлышко вставляли металлическую трубочку. Освещение было плохое, но дети продолжали учиться. В декабре замерзли трубы, не стало воды. На занятиях ученики сидели в шапках и пальто, чернила замерзали, но они продолжали учиться. В январе свирепствовал такой голод, что ни у учеников, ни у учителей уже не оставалось сил продолжать занятия. Вновь школа открылась в мае 1942 года. Но в некоторых школах занятия не прерывались ни на один день. Суслов черпал силы в письмах, которые он получал от товарищей, разбросанных эвакуацией по всей стране... Он и сам много писал им. Через десять лет один из его друзей вернулся из Узбекистана с целым портфелем писем, полученных от Суслова. Каждый день Суслов вставал в пять часов утра и до десяти стоял в очереди за хлебом для себя и для отца. Однажды, подойдя к булочной, он увидел, что ее двери разбиты взрывом. С улицы люди голодными глазами жадно смотрели на заполненные хлебом полки. И никто не взял ни одной буханки. Все ждали прихода продавца. Это был урок жизни... Маленький Вольт ходил и за водой к проруби на замерзшей Неве. Он наполнял ведро кувшином: если бы он зачерпывал воду ведром, то у него не хватило бы сил вытащить его из проруби. К проруби тянулась очередь, и люди поторапливали друг друга. Они знали, что в любую минуту могли налететь самолеты. К проруби вел скользкий, обледеневший спуск, люди часто падали на нем. Суслов, хотя и сам обессиленный, помогал встать тем, кто упал. Вольт ходил за дровами для «буржуйки» – маленькой прожорливой печки. Дрова нужны были всем, но никто не срубил ни одного дерева ни в парках, ни в садах Ленинграда. Однажды на Большом проспекте Васильевского острова кто-то сорвал цветы акации и начал их есть. Увидев, что цветы съедобны, их отважились попробовать и другие. «Акация отдавала нам свою душу», – говорил мне Суслов. И это тоже был урок жизни…

Дети Ленинграда, дети войны – они были вынуждены научиться умирать. Всем известна история Тани Савичевой, девочки с огромными черными глазами и тонкой линией губ. Она смотрит с фотографии на нас, словно вопрошая, почему так абсурден мир взрослых. Как и маленький Вольт, Таня жила на Васильевском острове. Однажды своим детским почерком она сделала первую запись в дневнике: «Мне страшно, падают бомбы». Это были первые бомбежки Ленинграда. Таня росла в большой семье. Ее старшая сестра Евгения дежурила на крыше дома, тушила зажигательные бомбы, расчищала улицы от завалов. В 1942 году Таню эвакуировали в Горьковскую область. У нее была хроническая дизентерия, и врачи уже не могли спасти девочку. Таня умерла в 1944 году. Ее могила была найдена совсем недавно. Из большой семьи Савичевых в живых остались только два брата. В Ленинграде было много девочек по имени Таня, было много мальчиков и девочек, которые видели, как умирали их матери, бабушки, братья. Мальчики и девочки с посиневшими руками, с почерневшими лицами, с застывшим взглядом – таким их находили в квартирах и не могли оторвать от тел умерших родственников. Мальчики и девочки, дрожащие от холода и хранящие в душе нестерпимую боль, – такими они уезжали в эвакуацию. Дети, рассказывающие о смерти отца или матери так же просто, как об этом писала Таня Богданова. Без слез, с печалью в лице, с неизъяснимой болью, запрятавшейся в самом дальнем уголке их души.

Галина Петровна, жена писателя Юрия Рытхэу, тоже осталась одна. Сначала умер ее отец, потом брат, а 31 августа 1942 года от двустороннего воспаления легких – мать. Девочка бродила по улицам, пока ее не подобрала соседка и не отвела в детский сад. Таких детей – голодных, одиноких, молчаливых, часто не знающих даже, как их зовут, – подбирали на улицах комсомолки. Девушку, спасшую 39 детей, звали Вера Чекина. Она мягко разжимала руки ребенка, обхватившие мертвого отца или мать, и отводила его в детский сад. Фамилии семерых из спасенных Верой детей неизвестны, их нарекли Чекиными. Другим дали фамилии по названию той улицы, на которой их нашли. Число детей, оставшихся, как и Таня Богданова, без родителей, постоянно росло. В 1942 году было открыто 85 детских садов, в которые в течение пяти месяцев поступило более 30 тысяч детей. Здесь они получали усиленное питание. Между тем жизнь продолжалась. 30 марта 1943 года в городе разорвалось 562 артиллерийских снаряда. Было много убитых и раненых. В одну из больниц привезли окровавленную женщину, раненную в живот и в ноги. Женщина была на последнем месяце беременности. Врач немедленно начал операцию, и через 14 часов она благополучно родила. Затем пришлось оперировать новорожденного. У ребенка в крестце оказался осколок... Дети, которые, как Таня Богданова, должны были научиться умирать... Тане Богдановой было 13 лет, когда она, предчувствуя смерть, написала отцу прощальное письмо: «Дорогой папа, я болею и пишу тебе это письмо, потому что жду смерти, и потому что она приходит так неожиданно и тихо. Прошу никого в моей смерти не винить, Я должна признаться, что виновата только я сама, потому что не всегда слушалась маму. Дорогой папа, я знаю, что тебе будет очень трудно перенести весть о моей смерти, да и мне самой не хочется умирать, но сделать ничего нельзя, такая уж судьба. Мама сказала, что она сделает все возможное, чтобы я осталась жива. Она даже отказалась от своего пайка и отдавала мне все, что получала по карточке. Но так как эта попытка поддержать меня не очень получилась, я должна умереть. Папа, я болела в апреле, когда на улице было так хорошо. Я плакала оттого, что не могла выйти погулять. Мне очень этого хотелось, но я не могла встать с постели. Я должна сказать спасибо маме, которая одевала меня и выносила во двор, на солнышко. Папа, дорогой, не огорчайся очень из-за меня, мне и самой не хочется умирать. Мне хотелось бы жить, потому что скоро придет лето и все снова расцветет. Пишу тебе это письмо и плачу, потому что мне страшно, руки и ноги у меня начинают дрожать. И как мне не плакать, если так хочется жить... Я изо всех сил стараюсь не потерять сознание, но ничего не могу сделать, у меня нет никаких желаний, и я жду, что сегодня или завтра я потеряю сознание навсегда. Я стараюсь ни о чем не думать, но не могу отогнать разные мысли. Так что, дорогой папа, ты не должен особенно расстраиваться, и, когда тебе сообщат о моей смерти, прошу тебя встретить это известие хладнокровно. Я очень благодарна моей дорогой маме, моим сестрам и братишкам за заботу обо мне, особенно маме, которой я не смогла сказать эти слова. Большое ей спасибо, она сделала все, что могла». Когда солдат Богданов вернулся с войны, он узнал, что пятеро его детей умерли, умерла и Таня.

Осенью 1942 года большая часть оставшихся в городе детей пошла в школу. Они уже привыкли к бомбежкам и к воздушным тревогам, научились в годы войны новым играм. Постепенно на их лица возвращались улыбки. Учителя с радостным удивлением отмечали, что дети снова принялись за свои проделки. Женщина, бывшая в годы войны ребенком, рассказывает: «Мы удрали с урока. Вдруг нам захотелось совершить такую проказу. А двери закрывали, чтобы мы не выходили на улицу. Мы сломали дверь на черный ход и убежали с урока. Мы натолкнулись на нашего заведующего роно. Он сказал: немедленно идите в школу! Потому что были обстрелы и нам не разрешали ходить на улице. Мы вернулись в школу, пришли к завучу, а она вдруг заплакала... Теперь я понимаю, что учителя радовались, потому что это был первый детский проступок и, в общем, дети возвращались к жизни; это было ясно и чрезвычайно приятно». Да, дети войны возвращались к жизни. Они еще столкнутся лицом к лицу со смертью, будут умирать под фашистскими бомбами, но они больше не будут свидетелями леденящего душу зрелища медленного умирания от голода. Они начнут немного лучше питаться. Они поймут, что у них есть будущее. Гитлеру не удалось сломить их. Владимир Бахтин вернулся в школу весной 1942 года. Он шел туда через огороды, радуясь их свежей зелени. Он любовался первыми листиками на деревьях и солнцем, отражавшимся в окнах домов. Учителя, которых он встретил в школе, были истощенными и опухшими от голода... Но как радостно было снова встретиться с ними! С тех самых пор Бахтин хранит как реликвию тетрадку, исписанную мелким, бисерным почерком. Это сочинения о творчестве Блока, Горького и первые упражнения по тригонометрии. «Несмотря ни на что, – рассказывал он мне, – мы были уверены в победе, нисколько в ней не сомневались. Пессимисты говорили: «Я болен, я не доживу до победы, я не продержусь до этого дня», но многие школьники начали писать сочинения и стихи о Дне Победы, издавать свою газету. Они уже знали, что выстоят». ... В последние дни июня, когда близился день моего отъезда из Ленинграда, я вдруг заметила, что улицы и площади города опустели. Я чувствовала, что чего-то не хватает, но не знала, чего именно. Скоро я поняла, что мне не хватает резвящихся детей, которых совсем недавно я видела в парке у Смольного, в Летнем саду и в сквере на площади Искусств. Более 400 тысяч маленьких ленинградцев уехали из города, чтобы провести лето у Черного моря или в окрестностях Ленинграда, Исчезли длинные очереди ребят у входа в Эрмитаж, не видно было малышей, играющих в песочницах и на горках под присмотром бабушек, мирно беседующих друг с другом.

Однажды я увидела старушку, которая одиноко сидела в уголке парка под золотыми листьями тополя. С мягкой улыбкой она смотрела на играющих детей. Позже мне рассказали, что многие из женщин, потерявшие детей в блокаду, приходят в парк полюбоваться чужими внуками. Жизнь шла вперед, и они были счастливы этим. Недалеко от Финского залива, в густом березняке, находится чудесное имение. Некогда оно принадлежало графине Буровой. В 1945 году правительство открыло здесь санаторий для ленинградских детей, здоровье которых было подорвано блокадой. Таких лечебниц под Ленинградом немало. Сегодня бывшее владение графини Буровой – ансамбль утопающих в зелени и радующих взор зданий – служит детям. В один из последних дней пребывания в Ленинграде я побывала в Театре юного зрителя. Смотрела пьесу для детей. Это была пьеса о войне и детях военного времени. Маленькие зрители как зачарованные следили за приключениями героев. Ребята в зале переживали вместе с героями их жизнь: вместе с ними боялись и вместе преодолевали страх, не желая ни в чем уступать взрослым. После спектакля с помощью переводчика я обратилась к некоторым юным зрителям с вопросом: «Нравятся ли вам пьесы на военные темы?» Один из зрителей, пятнадцатилетний мальчик, ответил: «Пьесы на военные темы смотрятся с интересом. Но вы даже не представляете, как я ненавижу войну!»

Монтсеррат Роиг «Блокада, сеющая смерть» - из книги Д. Валда, А. Гёб и др. «Это не должно повториться!», М. «Прогресс», 1985 г.